Герман
Плисецкий
Подборка: На перекрёстке без людей.
Я тебя бы на руки взял…
Я тебя бы на руки взял,
я тебя бы взял и унёс,
тихо смеясь на твои «нельзя»,
вдыхая запах твоих волос.
И, не насытившись трепетом тел,
стуком в груди нарушая тишь,
всё просыпался бы и глядел,
плача от радости, как ты спишь.
Я бы к тебе, как к ручью, приник,
как в реку, в тебя бы гляделся я.
Я бы за двести лет не привык
к бездонной мысли, что ты моя.
.
Если бы не было разных «бы»,
о которые мы расшибаем лбы.
Им истина светила до зари
в сыром углу, в чахоточном подвале.
Шли на толкучку утром кустари
и за бесценок душу продавали.
У перекупщиков был острый глаз.
Был спрос на легковесных и проворных.
Бездарный, но могущественный класс
желал иметь талантливых придворных.
И тот, кто половчей, и тот, кто мог, –
тот вскоре ездил в золотой карете.
И, опускаясь, дохли у дорог
к подделкам не способные калеки.
О, сколько мыслей их потом взошло,
наивных мыслей, орошённых кровью!
Но это всё потом произошло,
уже за рамками средневековья.
Приснился мне город…
Приснился мне город, открытый весне,
и ты подошла к телефону во сне.
Звонил я, как прежде, из будки с угла,
но ты ничего разобрать не могла.
Твой голос, ослабленный дальностью лет,
«Нажмите на кнопку!» – давал мне совет.
А я всё кричал, задыхаясь: «Прости!»,
над сломанной трубкой сосулькою стыл.
И с крыш, и с ресниц на подушку текло,
и звонкой монетой стучали в стекло.
Меня торопили, и не было сил
припомнить: за что ж я прощенья просил.
Ночная площадь
Вдруг показалось: это Космоград,
ракетодром с посадочным пространством!
А вот и чёрный звёздный циферблат –
вокзальные куранты на Казанском.
И я сошёл с Серебряной стрелы,
с обычного межзвёздного экспресса,
и в памяти моей живут миры
с иною мерой времени и веса.
И незнакомой показалась мне
Москва, и на какое-то мгновенье
я вдруг вообразил, что на Земле
живут уже другие поколенья.
Дома высокие! Стучись в любой –
никто тебя не помнит и не любит!
Охладевают звёзды и любовь,
расходятся галактики и люди.
Где в Космограде переулок мой?
На землю с неба возвращаться трудно.
Я покажу прописку: я – земной!
Прошла всего лишь звёздная секунда.
Памяти Пастернака
Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами
крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой
в Тарханах, как в тридцать седьмом
А я – посторонний, заплаканный юнкер,
у края могилы застывший по струнке.
Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступаем задаром:
как видно, она не по нашим амбарам.
Как видно, у нас её край непочатый –
поэзии истинной, – хоть не печатай!
Лишь сосны с поэзией честно поступят:
корнями схватив, никому не уступят.
нуждались, путались в долгах;
единственной на этом шаре;
Хватай такси в отчизне новой,
влезай в расшатанный трамвай,
на гаревом кольце Садовой
взгляну на город неродной:
на Невском подавлюсь слезами
за горьким птичьим молоком!
Ступив на дальний берег Леты,
Прошедшие мимо
Расплывчат ваш облик, как облако дыма.
Вы – как ненаписанные стихотворенья.
Вы мною придуманы в миг озаренья.
Другие – написаны и позабыты,
они уже стали предметами быта,
а вас вспоминаю с глубоким волненьем.
На тахте, в полунощной отчизне.
На тахте, в полунощной отчизне,
В возрасте Христа лежал, бессонный,
в комнате, над миром вознесённой.
Там, внизу, всю ночь, забывши Бога,
содрогалась в ужасе дорога.
Скорых поездов сквозные смерчи
налетали, словно весть о смерти.
Ничего не зная про разлуку,
женщина спала, откинув руку.
В эту ночь, часу примерно в третьем,
я лежал, курил – и был бессмертен.
Михайловские ямбы
1. Дорога в Тригорское
Он гнал коня: в Тригорском ждут гостей!
Гнал мысли прочь: повсюду ждут жандармы!
За эту ссылку в глушь своих страстей
кому сказать: «Премного благодарны»?
За эту крепко свитую петлю,
за эту жизнь, сжимающую горло,
кому сказать: «Благодарим покорно»?
Судьбе? Сергею Львовичу? Петру?
Задумавшись, он выехал из леса.
Ширь перед взором распахнулась вдруг:
налево, за холмом, была Одесса,
направо, за рекою – Петербург.
А на холме светился монастырь.
Вокруг чернели вековые ели,
кресты косые под стеной чернели.
Святые Горы – называлась ширь.
Жениться бы, забыть столицы, став
безвестным летописцем – Алексашкой,
сверкать зубами, красною рубашкой,
прилежно выводить полуустав.
плыла в пыли походная кибитка.
Гремели справа зимние балы,
и усмехались сфинксы из Египта.
Иным – в аптечную мензурку
сердечных капель отмерять.
Нам – в быстротечную мазурку
с танцоркой лучшею нырять.
Бросаясь в каждый омут новый,
что за Натальей Гончаровой
никто из мёртвых не воскрес.
И только при свече спокойной,
жизнь становилась лёгкой, стройной,
как сосны, как перо в руке.
Любезный Вульф, сердечный друг,
Не шпагу, а бильярдный кий
так это, Вульф, игра стихий.
Держись, приятель! Я – в ударе.
внезапно в сторону качнётся
и двух других слегка коснётся,
как вас коснулся гений мой.
а мне оставь бессмертный миг
И так всю жизнь: верченье шара
вокруг другого – карамболь.
А в сердце боль, сосед любезный,
для мастеров – предмет полезный,
4. Зимняя ночь
Ночами жгло светильник ремесло.
Из комнат непротопленных несло.
Как мысль тревожная, металось пламя,
и, бывшее весь день на заднем плане,
предчувствие беды в углу росло.
Уехал Пущин. Лёгонький возок
скользит сейчас всё дальше на восток,
так он, пожалуй, и в Сибирь заедет!
Ему сквозь тучи слева месяц светит.
Дурны приметы, и мороз жесток.
«Пред вечным разлучением, Жано,
откройся мне, скажи, что есть оно –
сообщество друзей российской воли.
Я не дурак: колпак горит на воре,
палёным пахнет сильно и давно».
«Нет, Пушкин, нет! Но если бы и да:
ваш труд не легче нашего труда,
ваш заговор сильней тиранов бесит.
И, может быть, всю нашу перевесит
Вот он – союз твой тайный, обернись:
британский лорд и веймарский министр,
еврей немецкий, да изгнанник польский.
Высокий жребий – временною пользой
платить за вечность. Не переменись!»
Уехал Пущин. От судьбы не спас.
Нетерпеливо грыз узду Пегас.
Спал в небесах синклит богов всесильных,
А на земле, в Святых Горах, светильник
светил всю ночь, покуда не погас.
9 марта 1953 года в Москве состоялись похороны Сталина. До этого, с 6 марта, его тело лежало в Колонном зале Дома Союзов для прощания. В первый же день возникла огромная очередь, и на Трубной площади случилась грандиозная давка: люди протискивались в узкий проход на Петровском бульваре, напирали на поставленные поперёк дороги грузовики, падали и гибли. Жертв было много, но сколько именно – осталось тайной.
Герман Плисецкий был в тот страшный день на Трубной площади и через 12 лет написал поэму «Труба», опубликованную в СССР лишь в конце 1988 года.
В Госцирке львы рычали. На Цветном
цветы склонялись к утреннему рынку.
Никто из нас не думал про Неглинку,
подземную, укрытую в бетон.
Все думали о чём-нибудь ином.
Цветная жизнь поверхностна, как шар,
как праздничный, готовый лопнуть шарик.
А там, в трубе, река вслепую шарит
и каплет мгла из вертикальных шахт.
Когда на город рушатся дожди –
вода на Трубной вышибает люки.
Когда в Кремле кончаются вожди –
в парадных двери вышибают люди.
От Самотёки, Сретенских ворот
лавиною вдоль чёрного бульвара.
Труба, Труба – ночной водоворот,
накрытый сверху белой шапкой пара!
Двенадцать лет до нынешнего дня
ты уходила в землю от меня.
Твои газоны зарастали бытом.
Ты стать хотела прошлым позабытым,
Двенадцать лет до этого числа
ты в подземельях памяти росла,
лишённая движения и звуков.
И вырвалась, и хлынула из люков,
Нет мысли в наводненье. Только страх.
И мужество: остаться на постах,
не шкуру, а достоинство спасая.
Утопленница – истина босая –
У чёрных репродукторов с утра,
с каймою траурной у глаз бессонных
отцы стоят навытяжку в кальсонах.
Свой мягкий бархат стелет Левитан –
безликий глас незыблемых устоев,
который точно так же клеветал,
вещал приказы, объявлял героев.
Сегодня он – как лента в кумаче:
у бога много сахара в моче!
С утра был март в сосульках и слезах.
Остатки снега с мостовых слизав,
стекались в лужи слёзы пролитые.
По мостовым, не замечая луж,
стекались на места учёб и служб
со всех сторон лунатики слепые.
Торжественно всплывали к небесам
над городом огромные портреты.
Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый,
восторгом скорби души сотрясал.
В той пешеходной, кочевой Москве
я растворяюсь, становлюсь как все,
объём теряю, становлюсь картонным.
стихия поднимается во мне,
сметая милицейские кордоны.
И я вливаюсь каплею в поток
на тротуары выплеснутой черни,
прибоем бьющий в небосвод вечерний
над городом, в котором бог подох,
над городом, где вымер автопарк,
где у пустых троллейбусов инфаркт,
где полный паралич трамвайных линий,
и где-то в центре, в самой сердцевине –
О, чувство локтя около ребра!
Вокруг тебя поборники добра
всех профсоюзов, возрастов и званий.
Там, впереди, между гранитных зданий,
как волнорезы поперёк реки –
поставленные в ряд грузовики.
Бездушен и железен этот строй.
Он знает только: «осади!» и «стой!».
Он норовит ревущую лавину
направить в русло, втиснуть в горловину.
Не дрогнув, может он перемолоть
всю плещущую, плачущую плоть.
Там, впереди, куда несёт река,
аляповатой вкладкой «Огонька»,
как риза, раззолочено и ало,
встаёт виденье траурного зала.
Там саркофаг, поставленный торчком,
с приподнятым над миром старичком:
чтоб не лежал, как рядовые трупы.
Его ещё приподнимают трубы
превыше толп рыдающих и стен.
Работают Бетховен и Шопен.
Вперёд, вперёд, свободные рабы,
достойные Ходынки и Трубы!
Там, впереди, проходы перекрыты.
Давитесь, разевайте рты, как рыбы.
Вперёд, вперёд, истории творцы!
Вам мостовых достанутся торцы,
хруст рёбер и чугунная ограда,
и топот обезумевшего стада,
и грязь, и кровь в углах бескровных губ.
Вы обойдётесь без высоких труб.
Спрессованные, сжатые с боков,
вы обойдётесь небом без богов,
безбожным небом в клочьях облаков.
Вы обойдётесь этим чёрным небом,
как прежде обходились чёрным хлебом.
До самой глубины глазного дна
постигнете, что истина черна.
Земля среди кромешной черноты
одна как перст, а все её цветы,
цветной мираж, рассеянный Трубой.
Весь кислород Земли сгорел дотла
в бурлящей топке этого котла.
Опомнимся! Попробуем спасти
ту девочку босую лет шести.
Дерзнём в толпе безлюдной быть людьми –
отдельными людьми, детьми любви.
Отчаемся – и побредём домой
сушить над газом брюки с бахромой,
пол-литра пить и до утра решать:
чем в безвоздушном городе дышать?
Труба, Труба! В день Страшного Суда
ты будешь мёртвых созывать сюда:
тех девочек, прозрачных, как слюда,
задавленных безумьем белоглазым,
и тех владельцев почернелых морд,
доставленных из подворотен в морг
и снова воскрешённых трубным гласом.
Дымись во мгле, подземная река,
бурли во мраке, исходя парами.
цветная жизнь сияет в панораме
и кислород переполняет грудь.
Ты существуешь, загнанная вглубь,
в моей крови, насыщенной железом.
Вперёд, вперёд! Обратный путь отрезан,
закрыт, как люк, который не поднять.
И это всё, что нам дано понять.
Январь – сентябрь 1965, Ленинград – Химки
Леония Шарлотта Дантес
Младшая дочка Дантеса самостоятельно выучила русский язык,
знала наизусть почти все стихи Пушкина,
в её комнате висели его портреты.
С отцом она не садилась за стол.
Была признана сумасшедшей,
и умерла в психиатрической больнице.
В раннем детстве на миг перед ней
из глубин елисейских полей
выплывает прекрасная дама.
локон вьющийся, тонкая талья.
петербургская тётка Наталья».
дочь сенатора, баловня славы,
к языку иностранной державы.
Ей бы ехать на бал в Тюильри,
а она, вместо танцев на бале,
покупает на книжном развале.
Вот к обеду вернулся отец,
вот он в комнату дверь отворяет.
в замешательстве книгу роняет.
Для неё всё равно что к змее
прикоснуться к руке его правой.
Словно при смерти кто-то в семье,
Старый доктор не в силах помочь
ни советом, ни дружеской ложью:
он твердит, – наказание Божье!»
Ох, нелёгок родительский крест!
живописец Кипренский Орест
написал для Шарлотты икону.
Африканец, кудрявый пророк,
это сердце глаголом прожёг,
Ты сверкаешь, как люстра, Париж,
веселясь до утра, до упаду,
но не ты мотылька опалишь –
В доме скорби окончатся дни
безвозвратно, безвестно, бессрочно.
Где б достать твой портрет, Леони,
гадкий лебедь, племянница, дочка?
Нагло лжёт эпитафии текст
на одной из могил Пер-Лашеза:
дочь сенатора Жоржа Дантеса».
Ты не ревнуй меня к словам.
Ты не ревнуй меня к словам,
лишь то, что навсегда прошло,
Какой внутриутробный срок
Я просто слышать ночь хочу
впервые без остатка здесь,
шумящий вокруг нас с тобой
в кварталах крупноблочных.
На перекрёстке без людей.
уже не страшен мне злодей
А страшно мне в твоей толпе,
А страшно мне, когда страна
Тогда вползает в рёбра страх
Не могу прочесть слепых страниц
мною же написанного текста.
Я уже не различаю лиц,
светлых лиц из юности и детства.
тишина мне заложила уши.
Гул потусторонних голосов
до меня доносится всё глуше.
Позабуду, как меня зовут.
Стану тенью, призраком без тела,–
лишь бы ещё несколько минут
в небе это облако блестело!
Я иностранец, иностранец…
Я иностранец, иностранец
в родном краю, в своей стране.
Мне странен этот дикий танец,
разгул убогий страшен мне.
Здесь не работа – перекуры,
маячат праздные фигуры,
один ишачит – пять глядят.
Здесь бабы алкашей жалеют,
и от прохвостов тяжелеют,
и мелкую шпану плодят.
Давай, любимая, займёмся
обменом площади жилой.
Давай скорее назовёмся
законно мужем и женой.
Мы заведём с тобой привычки,
в квартире наведём уют.
Потом однажды в электричке
меня сограждане убьют.
За то, что я не благодарен
великой родине моей,
за то, что не рубаха-парень,
за то, что в шляпе и еврей.
И ты останешься вдовою
на том высоком этаже,
где я состариться с тобою
мечтал. И старился уже.
В кафе, где мы с тобой сидели,
с утра разжившись четвертным,
Что было в нас? Какая сила
Сидевший с нами третьим – Бог?
Туман на площади Манежной,
как будто в Сандунах в парной,
и женский образ жизни прежней
Чьи там глаза блестят в тумане
Памяти друга
Что я не явился с цветами
к твоей овдовевшей подруге,
Должно быть, мы взяли рубеж –
перевал от восхода к закату.
Теперь мы, как волжская дельта –
составлявших теченье когда-то:
об инфарктах и нажитых грыжах.
о том, что отечество – отчим.
в этих самых Лондонах-Парижах?
дантист и еврей, между прочим.
вставших друг другу в затылок,
сидящей в московских шашлычных,
бесконечных порожних бутылок?
От этой помпезной державы,
от этой страны сверхсекретной,
где вход воспрещён посторонним,
от нескольких милых русачек,
от той, наконец, подмосковной
с утра в продуктовом у Дуськи,
Уходит жизнь.
Уходит жизнь. Как женщина. Навек.
Оставь свои язвительные речи,
забудь свои обиды, человек,
чтобы расстаться с ней по-человечьи.
Уходит жизнь. Она была твоей –
влюблённая, готовая отдаться.
Но ты жестоко обошёлся с ней,
и поздно пасть к ногам и разрыдаться.
Уходит жизнь. Стираются черты
любимые из памяти непрочной.
В пустой квартире остаёшься ты
один, во мрак уставясь полуночный.
Уходит жизнь. И в наших голосах
всё меньше радости живородящей,
и музы со слезами на глазах
глядят вдогонку жизни уходящей.
Как в сновиденье: город опустевший.
Вот что случится в старости с тобой:
лишь стукнет ставней ветер налетевший
да пыль взлетит над мостовой сухой.
Всё на местах: картины, книги, вещи.
Исчезли только люди и зверьё.
И всё родное выглядит зловеще,
и всё вокруг как будто не моё.
Налился день отравленною вишней,
и солнце освещает эту быль.
Зачем всё это сотворил Всевышний?
Полынь. Чернобыль. Небылица. Пыль.
Я всю жизнь как будто на отшибе.
Я всю жизнь как будто на отшибе,
будто сносит ветром парашют.
И не то чтобы меня отшили –
к делу всё никак не подошьют.
Кажется, вот-вот, почти что рядом –
что-то проясняется, сквозит.
Не скольжу по жизни верхоглядом –
это жизнь мимо меня скользит.
Невесомость это или вескость?
Это полнота иль пустота?
Видно, с самого начала резкость
у фотографа была не та.
Видел ты меня или не видел?
Может быть, и видел, да забыл.
Слишком мало доказательств выдал
я того, что между вами был.
Свернул я, перепутав города.
Свернул я, перепутав города,
однажды на Сенатскую с Арбата.
Я твёрдо помню, что спешил куда-то.
Но вот вопрос: откуда и куда?
Я смутно помню замыслы поэм
про доблести, про славу, про победу.
Хотелось землю мне, как Архимеду,
перевернуть! Но вот вопрос: зачем?
К жене спешил я или от жены
к возлюбленной, как в зале по паркету,
но всё равно я упирался в Лету
и понимал: мосты разведены.
Твой город опустел.
Твой город опустел. И Пётр, и Павл
из-за реки грозят кому-то шпилем.
Державный призрак потонул, пропал,
приливный шквал сменился полным штилем.
Все отлетели. Отошли. Тоска.
Так в смертный час уходит дух из тела.
вся выкипела. Тоже опустела.
Они всё ярче, чтобы не забыли.
Гораздо ярче нынешнего дня
и ярче, чем когда-то в жизни были.
И прошлый век – ещё не из седых,
и нынешнее время – не для нервных:
два года роковых – тридцать седьмых,
два года смертоносных – сорок первых!
А между ними – больше, чем века,
спрессовано историей в брикеты:
Толстой, и Достоевский, и ЧеКа,
дистанция от тройки до ракеты.
От их реформ – до нашей перестройки.
От тройки – до ракеты. От суда
присяжных заседателей – до «тройки».
Пребудет тайной для меня.
твоё предсмертное мгновенье
в которых вечность отразилась,
что по щеке твоей скатилась.
Скорей всего, что жизнь прошла,
коль весь расчет её на тело?
что можно бестелесным стать.
Ты отомстила мне в гробу.
Темна лицом, как кровь из вены,
Я сильно сдал за этот год,
что провалялся по больницам.
и тени собственной боится.
усохли мышцы, грудь запала,
Из окна больницы
«Храни тебя Господь»? А для чего хранить?
Зачем мне пить и есть, если душа устала?
Хотел я помереть, когда тебя не стало.
На кладбище пришлось тебя похоронить.
Но жизнь – она цепка, крепка, когда не надо.
Нарочно не умрёшь, хоть сердце всё в рубцах.
Какой-то вышний долг, а вовсе не награда.
Кому-то нужен я. Всё у Него в руках.
«Пойдёшь со мной?» – «Пойдём».
Одёрнув юбку, встала.
Случайное такси – и мы с тобой вдвоём.
Хотел я помереть, когда тебя не стало.
Роман наоборот: «Пойдёшь со мной?» – «Пойдём».
И память холодит, как дуло пистолета,
как смертоносный ствол, нацеленный в висок.
Жизнь обещала нам любовь и многи лета,
и морг наискосок, и морг наискосок.
Бог дал Багдад, двусмысленный Восток.
Бог дал Багдад, двусмысленный Восток,
фальшивый блеск, поток речей казённых,
фанатов нескончаемый восторг
и вдоль ограды – головы казнённых.
Повсюду сласти продают с лотка,
а я не сладкоежка, словно назло.
Хвала халифу, как халва сладка
арахисовая – и в зубах навязла.
Суровости и сладости вдвойне
душа сопротивляется упрямо.
Хоть сух закон, но истина – в вине.
Что делать мне? Переводить Хайама.
О. Х. Плисецкий
Много лет размышлял я над жизнью земной.
Непонятного нет для меня под луной.
Мне известно, что мне ничего не известно, –
Вот последний секрет из постигнутых мной.
Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мёртвым узлом.
Всё, что видим мы, – видимость только одна.
Далеко от поверхности мира до дна.
Полагай несущественным явное в мире,
Ибо тайная сущность вещей – не видна.
Даже самые светлые в мире умы
Не смогли разогнать окружающей тьмы.
Рассказали нам несколько сказочек на ночь –
И отправились, мудрые, спать, как и мы.
На зелёных коврах хорасанских полей
Вырастают тюльпаны из крови царей.
Вырастают фиалки из праха красавиц,
Из пленительных родинок между бровей.
Ухожу, ибо в этой обители бед
Ничего постоянного, прочного нет.
Пусть смеётся лишь тот уходящему вслед,
Кто прожить собирается тысячу лет.
Если б мог я найти путеводную нить,
Если б мог я надежду на рай сохранить –
Не томился бы я в этой тесной темнице,
А спешил место жительства переменить!
Я страдать обречён до конца своих дней,
Ты, счастливец, становишься всё веселей.
Берегись! На судьбу полагаться не вздумай:
Много тайных уловок в запасе у ней.
Как нужна для жемчужины полная тьма –
Так страданья нужны для души и ума.
Ты лишился всего, и душа опустела?
Эта чаша наполнится снова сама!
Если есть у тебя для жилья закуток –
В наше подлое время – и хлеба кусок,
Если ты никому не слуга, не хозяин –
Счастлив ты и воистину духом высок.
Тот, кто с юности верует в собственный ум,
Стал, в погоне за истиной, сух и угрюм.
Притязающий с детства на знание жизни,
Виноградом не став, превратился в изюм.
Знайся только с достойными дружбы людьми,
С подлецами не знайся, себя не срами.
Если подлый лекарство нальёт тебе – вылей!
Если мудрый подаст тебе яду – прими!
Ты, Всевышний, по-моему, жаден и стар.
Ты наносишь рабу за ударом удар.
Рай – награда безгрешным за их послушанье.
Дал бы что-нибудь мне не в награду, а в дар!
Текст песни(слова) Тимати – Мне наплевать
Друзья! Обращаем Ваше внимание: чтобы правильно исправить текст песни, надо выделить как минимум два слова
Слепит солнечный свет, сквозь дым сигарет,
Плавно тает день за окном.
Разбитый iPhone, прерванный сон
И в номере всё вверх дном.
Всё, что было вчера, в Facebook с утра,
Спасает лишь аспирин.
Тебе расскажут друзья, что делал я
И как ушёл не один.
Припев:
Мне наплевать.
Мне наплевать.
Поверь, мне так наплевать.
Меня не надо спасать.
Помню февраль, помню мороз,
Помню кафе с букетами роз,
Твой парень был против, а я их принёс,
Цветы на полу, его сломанный нос.
«Прости, что испортил свидание», — сказал.
«Прости за агрессию и за скандал»,
Эмоций своих он тогда не сдержал,
Ты плакал долго. Пока он не встал.
Снег плавно падал во тьме,
Мы у окна вдвоём в тишине.
Чуть-чуть вина оставалось на дне,
Ты на такси и с вещами ко мне.
Месяц спустя мы живём, как семья,
Не было так, сколько помню себя.
Знают подруги, в шоке друзья,
Но разорвать ход событий нельзя.
Романтика — помеха обычному быту,
Время превращает карету в тыкву.
Золушка исчезнет, согласно циклу,
Я угадал мелодию, но не букву.
Поле чудес, у всех свой интерес,
Ты победила, вот твой сектор «Приз».
Машина, квартира — любой твой каприз,
Но мы не летим — мы падаем вниз.
Остановись, я устал от истерик,
Ты не ценишь ничего, кроме денег.
Поверь, будет больно лететь со ступенек.
Вот она, реальность, нужно лишь проснуться,
Прозвенел будильник, закончились чувства.
Из-за потери времени как-то грустно,
Как станет холодно — захочешь вернуться.
Припев:
Мне наплевать.
Мне наплевать.
Поверь, мне так наплевать.
Меня не надо спасать.
Я бы тебя на руки взял.
Я бы тебя взял и унёс.
Тихо смеясь на твои «нельзя»,
Вдыхая запах твоих волос.
И, не насытившись трепетом тел,
Стуком в груди, нарушающим тишь.
Всё просыпался бы и глядел,
Плача от радости, как ты спишь.
Я бы к тебе, как к ручью, приник,
Как в реку в тебя бы вгляделся я.
Я бы за двести лет не привык,
К бездонной мысли, что ты — моя.
Если бы не был разных «бы»,
О которые мы расшибаем лбы.
Понравился текст песни? Напиши в комментарии!
Открытка (плейкаст) «Любовь моя сильна. »
0 
367 
0 
2
Я бы тебя на руки взял,
я бы тебя взял и унес,
тихо смеясь на твои “нельзя”,
вдыхая запах твоих волос.
И, не насытившись трепетом тел,
стуком в груди нарушая тишь,
всё просыпался бы и глядел,
плача от радости, как ты спишь.
Я бы к тебе, как к ручью, приник,
как в реку в тебя бы вгляделся я.
Я бы за двести лет не привык
к бездонной мысли, что ты моя.
Если бы не было разных “бы”,
о которые мы расшибаем лбы.
| Звук: | www.playcast.ru  |
| Изображение: | www.playcast.ru |
| Текст: | Я буду рядом всегда Молю я бога, Чтоб он хранил тебя, Хоть ты жестока. Любовь моя сильна, Но одинока. Она так больно, Так тихо, так горько Плачет по тебе. |
Комментарий автора
Мне бы хотелось сейчас проснутся под этим теплым одеялом с ней.
Я думаю, что любому влюбленному парню, хотелось бы что бы его девушка была рядом по утрам, днем, вечером, ночью…
Сейчас нужно уже собираться, а я еще лежу с ноутом.
В последнее время все слишком верх дном, после того момента как она появилась у меня в жизни, я ни о чем другом не могу и думать, каждый час я как по будильнику вижу эти картины, где мы вместе, в одном городе.
Это вряд ли получится…через неделю уезжаю в другой город, проведу там две недели, вернусь обратно…и все это мимо Киева…
Нет, я не страдаю. Но просто, может вы знаете такое ощущение, когда чего то или кого то не хватает.
LiveInternetLiveInternet
—Метки
—Рубрики
- Автор неизвестен (1211)
- Б (959)
- С (940)
- K (879)
- А (803)
- В (689)
- М (665)
- П (623)
- Л (562)
- Г (544)
- Е (531)
- Д (528)
- Р (443)
- Т (391)
- Ф (262)
- О (258)
- Н (224)
- Ш (215)
- Х (208)
- И (174)
- Ц (172)
- З (164)
- Каталог (163)
- Ч (138)
- Я (113)
- Ю (111)
- У (84)
- Ж (65)
- Э (55)
- Ссылки (34)
- Щ (34)
- Модераторское (2)
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Интересы
—Постоянные читатели
—Статистика
Я бы тебя на руки взял.
-Августина- все записи автора
|
